Проматываем, больше для себя.Мои ноги меня ненавидят.
Наши чемоданы ненвидят нас еще больше.
2 часа ночи, вставать в восемь.
Папа улетает зав... уже сегодня.
Я - в воскресенье.
У меня чемодан, рюкзак и игра по Праттчету.
Голова почти ничего не соображает. По-моему, папа нас, а скорее себя, специально загонял до состояния, что мои ноги - один сплошной комок боли, а в голове сонный туман.
Не останавливаться.
В понедельник отец летит в Гамбург. Дядя Коля лечился там. И умер тоже там. Всеми похоронами (ага, с немецкими документами о смерти - а это до хрена мороки) занимается отец и племянник Коли. И это при двух-то живых взрослых сыновьях. Тьфу ты. Думать даже об этом не хочу.
Сегодня сидели ужинали с папиными и Колиными франкфуртскими друзьями. Ужин был еще давно, в начале поездки, запланирован. Они долго говорили об этом. А я бы попросила замолчать, потому что не надо сейчас это трогать. Тем более вам. Но нельзя ведь. Совсем худо стало, когда я поняла, что папа плачет.
Вылетела из-за стола, выбежала на улицу почти в футболке. Остались там слезы. Много осталось.
Через 15 минут папа вышел меня искать. Продрогла почти до костей, но не перед ними же плакать.
Боже мой, как же мне наорать на них хотелось. Но ор бы ушел куда-то в истерику.
Главное не думать. Не думать и, в общем-то, все хорошо.
На самом деле жизнь все равно продолжается. И никуда от этого не деться. А значит - жить.
Как они сказали Анне Михайловне я не знаю.
Матери не должны детей хоронить, черт возьми.
Но значит жить. Будет оно, утро. И в память можно только встречать его с открытым сердцем.
Больше ничего нельзя сделать в память.
Держимся.